Поэма ДОЗОР НЕБЕСНЫХ ТЕЛ

www.r-di.net Ростислав Дижур

____________________________________________________________________________________________________

ДОЗОР НЕБЕСНЫХ ТЕЛ

Поэма

«Амур и Психея»

Летний сад,

неизвестный итальянский скульптор

БЛИЖНИЙ ДОЗОР

Берег Невы.

Причал.

Чайки кричат.

В пределах синевы,

в плену оград,

на гребнях вод —

Летний сад.

Словно огромный плот

вздрагивает на стоянке.

Сколько движения!

Кажется, выплыл бы к морю,

если бы не мосты за Фонтанку,

не притяжение

Марсова поля.

В золоте стража...

Сводят стволы.

Не узнаю́т...

Шуметь перестают.

Жду, что скажут...

Да, впервые — моя вина.

Но теперь ваш я...

В каждой аллее — струна.

Прислушиваюсь, еле ступая...

А вот голубая,

Лебяжья...

А там что?

Подошёл...

Ветвление красок и звуков...

Сначала несмело —

немой запел...

Первый взгляд

лишённого зрения...

С неба, в жажду, —

упавшей каплей в руки.

Дальше —

в ливень, в град.

Так движением невинным

начинается лавина с гор;

так на море

синеют дали,

а вскоре —

шторм.

Ветер налетел.

Переполошил ворон, —

поднял пеплом стаю;

поджёг

золото крон.

Листья затрепетали

и — в полёт, кружить —

искрами от вершин...

Плеч касаясь, ложатся у ног...

В груди — полыхание,

гул пожара.

И —

ожог.

Милиционер

вежливо, тихо,

тронув слегка за плечо, —

ко мне:

— Товарищ, пора на выход.

Как?! Зачем? Хочу ещё!

Мир

открыл свои запасники,

распластался, сути не тая,

всеми нитями дорог.

А я —

за партой,

жадно, первоклассником,

выслушал урок.

И вот звонок, —

трясёт кто-то:

— Всё,

придёшь завтра!

«Завтра?» —

соображаю...

Жар.

И страх

не дожить до утра.

Итак,

Вселенная,

где затерян мой дом

и площадка дворовая,

не на трёх китах —

на одном.

Она весенняя,

сколько учебники ни листай, —

всегда новая,

полная тайн.

И я, по счастью,

к самой главной причастен

тайне.

Мой мир разбуженный

рвётся наружу.

И он бескрайний.

Огнём вещим

мне взлёт обещан

всех чувств.

Я научусь

в материю облекать

душу:

передавать сияние

через века,

на расстояния.

А пока...

Надо оставить сад...

Но взгляд

цепко,

упрямо

хватается за ветку,

за урну,

за мрамор.

Ищет лазейку,

мечется по газону...

Ухожу,

отбрасывая отраженье — в лужу,

тень — на скамейку,

ответвить пытаясь душу

в неуклюжую ворону

и завидуя — безмерно —

дежурному

милиционеру.

Город не солнечных площадей,

не алых роз,

не тихих садиков. —

Росший в золоте и нужде,

город грёз,

невыплаканных слёз,

дождей

и одиноких всадников...

К лицу — лицом:

по улицам.

Наклоняется низко.

Пристальны взгляды.

Рядом —

со всех сторон —

он,

самый близкий.

Умру — отнять.

Издали —

куполов шапками,

близ —

нависая арками,

даёт знать.

Понять — жизни мало.

Молча

весь вечер.

Только сéрдца удары...

Словно врача

слушает врач...

Неужели и он не вечен?

Зачем его терзает ветер?

Хоть плачь.

За что дождь его точит?

Палач!

Ах как хочется рубашку снять

и накинуть ему на плечи!

Действовать надо:

жар отдать, — ведь растопит льды...

Но сам

попал в объятья колоннады

Казанского собора...

Нет, не холодны́,

и в них томится звон, —

скоро

первых лучей переборы

тронут

строй колонн.

...Рассвет

с укором

взглянул на город.

...С надеждой

кунает в зарю...

Нет,

краски те же.

Но что цвета?

Цвета не мера,

ведь не от красок теплота, —

город в серое

лишь одет,

но не угрюм,

о нет, он нежен!

К лицу — лицом:

по улицам.

Наклоняется низко.

Пристальны взгляды.

Рядом —

со всех сторон —

он,

самый близкий:

распахнувший души тайник

город-двойник.

После озноба ночей —

мчусь. Дорога та же.

Компас тоже однообразен.

Иначе зачем он?

Иначе — ничей...

Устала стража.

Пала наземь.

Время линьки,

и осень —

дождливо, ветрено, —

кисти отбросив, —

в ливни...

И художники с мольбертами

ушли с аллей...

Пейзаж тосклив —

краски потекли:

листья

на земле.

Но как согрет —

в унылом октябре! —

как мастерски решён

без кисти —

одним карандашом.

Вот скрючены

стволы-уроды.

И тут же — гордо, прямо —

тёплые линии мрамора.

И так же тепло озвучен. —

Под сводом

голых ветвей —

эхо

безудержного смеха:

куда взгляд ни кинь —

школьники,

сад чистя,

сгребают опавшие листья...

Липок, рыхловат,

лепит первый снег...

Как лепил и год назад,

и век...

У причала

репродукторы кричат:

чей-то простуженный голос

зовёт на теплоход

кататься по Неве.

Сыро, холодно...

В небе хмуром,

на ветру,

две чайки реют...

И тут, в саду,

парит над Амуром

Психея.

Порывы ветра, снега

гаснут, как в бухте прибой:

Психея —

сама

то буря, то нега —

сгорая дотла,

укрыла бога собой...

Но небесные тела

цвéта осеннего, пасмурного неба:

время не щадит никого —

ни смертных, ни богов,

ни живых, ни в мраморе.

Только слышу:

выше сила есть,

не зá морем —

в груди, —

пóлнит,

как радостная весть.

Она растёт и лавиной, и нежно:

то словно снежный ком,

то подснежником.

В небо

средь бела дня

может на крыльях поднять,

звёздами выстлав путь.

Может бледный луч на цвета разъять

и радуги играя гнуть...

Скорые,

дни мои — стороной,

по Марсову полю, маршем.

Сколько их было, город мой?

Откуда на мне

ноша твоих лет?

Не брат ли я твой старший?

Разлука нелепа...

Сад,

а ты

уехать дашь мне?

Прощаться пора.

Страшно...

Примчался с фотоаппаратом —

радуюсь.

Лицо отёр...

Бравада, —

разве сумею

в кадре удержать Психею?

Не пламя лампады —

сердца костёр.

Смотри: тело парусом —

и движется души остов.

Нет, не под зыбкой и гордой

улыбкой Джоконды —

лицо открыто и просто.

А счастье всё ближе, —

растёт,

как приближающийся остров...

В глянец поймать аккорды?

Небо — в сачок?

Щёлкнул — и фото на крючок?..

Пустая затея —

способ груб.

Знаю ведь — не поймаю

ни эту мелодию губ,

ни это движение мая.

Снимаю вдогонку...

Передать ли магию

самой чувствительной фотобумаге?

Не засветится ли плёнка?..

Дышит в затылок вечер.

Идти пора.

К чему ложь? —

Мрамор

не втиснуть в раму.

Но аппарат — своё:

щебечет,

заглушая моросящий дождь.

Намок.

Умолк.

А сам — кругами

да аллеями брести.

А сад — в века мне

указывает пути...

Смогу ли уйти?

Не верится...

Сад мой,

я обязан тебе пересадкой

пылающего сердца.

Теперь в груди

едиными стали доли

радости и боли.

Мой край,

ты стёр между ними грань,

когда собою осеня,

играл на мне и для меня.

Последний раз себя принёс.

Мой сад, мой виртуоз,

сыграй...

Хандра.

Подведена черта.

Но забуду разве,

сколько блаженных изваяний

ты вылепил из меня?

Пора мне.

Вот и твои скульптуры

забивают нá зиму

деревянными щитами...

Коротка осени праздничная увертюра.

Уныл финал.

Летний сад

достал

самую грустную партитуру,

перелистал её с холодком,

роздал, вышел —

и вот слышен

перестук молотков...

«Ещё солнце не село,

ещё вечность:

вечер целый, —

это, вновь затевая тяжбу,

сердцу — не побеждавший ни разу

разум. —

Томись, алея,

пылай даже,

но не жить же на аллее,

на скамейке, у канавки Лебяжьей?!».

...Да,

отчаиваться нечего —

я же не уезжаю,

просто отправляю домой тело...

Кого я утешаю?!

А время

и разум, смелея, —

разом,

то лестью,

то плетью,

то дурманом числа:

«Знаешь, сколько таких скамеек?..

В твоём кармане —

девятнадцать копеек медью.

И поезд

через два часа».

Господи!

Что это? Месть?

Если Ты есть,

скажи,

как жить?

Едва поманя,

Ты забыл меня.

Я кроток, нежен,

но я же нé жил!

Укажи порок —

стану полем битв,

но отучать,

отлучать от любви?!

...Бог!

Не обижайся,

не надо вражды.

Прости, если сделаю больно, —

знал бы я, что любовь — это Ты,

я не желал бы веры иной, —

жил бы Тобой.

Но днесь

участь одна по мне:

в отшельниках, — с ней наедине.

Ересь ли,

если

к ней обращён —

весь,

клеткой каждой,

всем безответным чувством? —

Верю —

ведь изнутри озарён! —

подскажет:

как же

свет излучу свой. —

Верой полны, как ветром,

души́ ветрила. —

Этой силой

поверю теперь бытиё. —

Верую отныне только ей я...

Келья?

Светом её

озарённая скамейка —

вот и келейка.

ДАЛЬНИЙ ДОЗОР

Скрылся Солнца круп...

Но вокруг

всё светлее и светлее.

Фонарей ли искрится свет?

Ночного ли светила влияние?..

Нет...

Та же скамья,

та же аллея.

Душа настежь.

И какое-то загадочное сияние...

Так это же я

начал излучать счастье!

Светится земля

и воздуха кисея,

травка

и парапет.

Блики по Лебяжьей канавке.

Сад сияет —

проникся сердца астральностью.

С кем бы поделиться радостью?

Ах да —

немота...

Не в меру сурово

держишь мне рот.

Хватит!

Лучиной

вспыхнуло тело, —

это вызрело и лучится Слово.

...Только что с ним делать?

Кто-то идёт.

Милиционер —

паренёк,

Адмиралтейству вровень

(новенький):

— Гражданин,

кто вы такой?

Почему здесь?

Не знаете разве? —

сад закрыт.

— Товарищ дорогой, —

протягиваю паспорт, —

а у вас есть

крылья за спиной?

Ищет прописку. Читает робея:

— Ленинград,

Летний сад,

«Амур и Психея»...

Крылья?

Нет, —

берёт под козырёк.

Жест-ответ

участлив.

— Как жаль.

Но не печальтесь.

Жизнь меняет русла.

Посидите со мной денёк.

Я поделюсь с вами счастьем.

— Извините — дежурство...

Что ж,

мне тоже пора.

Высижу разве

праздно,

затворником?!

Силы прибывают, как талые воды.

Стану экскурсоводом! —

сторожем! —

дворником!

Рву отшельничества сети.

Так наставлен верой.

Отпущу милиционеров.

Пусть расходятся по домам —

к мамам,

жёнам и детям.

На рассвете

сад обойду с метлой.

Станет светло...

Пусть аллеи,

неустанно

благословляющие на победы,

мне станут

первыми подмостками:

поведаю мифы и были

про бюст Александра Македонского,

про «Мир и Изобилие»...

...— Да,

время не знает усталости.

Время безжалостно —

было и будет всегда

и на всех широтах.

Но не всё ему подвластно.

Перед вами работа

неизвестного мастера.

В основе — древний миф.

Поведан праотцами,

он страстно —

в строкáх и в камне —

веками пересказывается

и радует

порывом, пластикой

мрамора и рифм.

Он будто создан для аллегорий.

Поэтому

его герои

не раз воспеты

скульпторами и поэтами;

сюжет подчас —

лишь крохотный остров, —

рифов острых

видимая часть.

Смотрите — здесь рядом

горе и радость.

Люди и боги —

рóвня.

Я вам напомню:

по древнеримской мифологии

Психея —

грешной земли дочь,

тихая и простая, —

стала

тайной супругой Амура —

бога любви.

Если верить Апулею,

было так:

ночью

они любили друг друга,

но до сумерек утра

рвáлись брака узы:

Амур, неузнан,

уходил во мрак.

Таков — страшней оков —

запрет:

любимого не видеть —

прекраснейшего из богов.

Ну мыслимо ли?

Нет,

Солнце остынет скорее.

Чтó расплата?! —

Всё решается в высшем суде.

И Психея,

зажигая лампаду,

склоняясь над спящим Амуром,

бросает вызов судьбе.

Видит —

и счастьем полнятся жилы.

Смотрит —

и свет исходит от лица.

И вот поднимаются

разбуженные силы...

Как легко здесь

мастер

на века

раздвигает сюжет,

и уже

звучит его повесть!

Как морю —

впадина суши,

автору

сюжет служит формой,

куда выплеснуть душу...

В греческой мифологии

Психея — душа.

И — смотрите! —

Мы подходим не спеша,

и сейчас

вы сделаете открытие...

Просчёт возможен в хронологии,

и не узнать о мастере —

набожным был или безбожником.

Одно лишь ясно —

откуда сияние это:

века прошли — светила гасли, —

но мир, как прежде, озаряется

душой влюблённого художника.

И вы не верите сюжету,

где лампа роняет

каплю кипящего масла

на бога огня.

Там —

Амур просыпается

и в гневе улетает...

Летний сад — мой,

до самого рассвета;

каждая ветка вне —

и во мне:

прочувствована, изведана.

И принят им:

в нём тоже

растворён незримо.

Мой

и тех,

кому не спится,

кто бредёт мимо.

— Сюда, домой!

Моя неделимая

столицая столица

впускает всех

(хорош сторож!) —

влюблённых и поэтов,

нелюдимых и нелюбимых.

В кого вдохнёт надежду на счастье,

кому воздаст его сторицей,

кого поддержит советом,

кому отпустит грех...

Стрелки истории

здесь могут вращаться

в обе стороны.

Могут и постоять.

Чтó им — опять

вернуться на века,

приблизив быль?

Или же, вперёд влекущим, —

взять и пронестись, пока

не покажется грядущее,

в котором, кажется, должны бы

мы, живые, обратиться в пыль?

Это за Невой,

где курантов бой,

где механизм — часовой —

не дремлет,

чинно шагает время,

накалывая облака

на Петропавловский шпиль.

В его утробе —

холодные глыбы

мраморных надгробий.

Камень тот же,

но не тревожит, —

огрáнен, да жизни нет.

А мрамор Летнего сада,

открытый ветрам,

излучает свет

и остыть не может. —

Чувством высвечен;

и не высечен —

от сердца отторгнут;

согрет

не солнечным потоком, —

в краю пустынных трасс

и звёзды, видно, тоже —

только искры

от любви

зажжённого костра.

Тают...

Светает...

Лучи — по небу,

разметая мглу.

Просыпается,

озаряется

усыпальница

императоров.

Пора и мне

браться за метлу.

...— Вы не устали?

Ещё немного —

и отдохнёте, похóдите сами...

А эта работа

выполнена в Италии.

Кажется, создана вся

на одном дыхании.

Сюжет взят

из древнеримской мифологии,

но таким пересказан слогом,

что дочитать нельзя.

И вот,

осенённая сводом ветвей,

сад озаряет собой, —

входим лучами аллей,

словно в собор,

где в зной и в ненастье

двери — всегда настежь.

И с вечным

сообщается душа...

Когда-то —

важны ли даты? —

нужна ли справка,

сколько морей с тех пор

могло протечь

Лебяжьей канавкой? —

в Риме

жил

рано познавший славу

бог мрамора.

Звали мастера

Лоренцо Бернини.

С ликом святой —

точно в раме,

в храме, —

в проёмах окон его мастерской

подолгу простаивала

трепетная,

как ночь бывает в мае,

дикая и одинокая

солнечной Италии

немая дочь.

Вырваться б сердцу

из клетки тела —

птицей бы летело,

билось в оконца, в дверцы,

и если б речь ему —

пело бы каждому встречному:

ясным далям

вечной Италии

светит одно солнце —

великий Лоренцо...

Но постояв, уходила —

силой себя от окна отнимала, —

знала:

как слепому — светила,

ей не видать любимого.

Ночью и днём

только этим живя огнём,

так обжигающим тело,

не ведала, что с ним делать,

а выгореть хотела дотла...

Но любишь — и сила дана:

во все проникать пределы, —

переходить в иные —

земные и небесные тела.

А мастер,

совершенства жаждая,

от неудач мрачнея,

стыл под руками камень каждый, —

оставив жизнь мирскую,

хмурый, упрямый,

пытался заставить лучиться мрамор...

Шли года.

И вот однажды,

ещё до рассвета

он,

сонный, понурый,

вошёл в мастерскую с папкой эскизов,

свечи зажёг —

и увидел... Психею,

реющую над Амуром.

Вызов!

Бескрылая — душой парящая —

живей, возвышенней, божественней,

чем спящий

окрылённый бог!

Оторопь и —

где-то в груди —

ожог...

Недолго заживала рана

бога мрамора.

Время шло.

Побелели виски.

Но с ветром,

с рассветами сообщая,

путь в запредельное осветила

не старость-пустыня,

не слава-пески,

а эта

пламенная сила,

что на глазах превращает

смертную,

рабыню,

в богиню.

Она растёт и лавиной и нежно:

то словно снежный ком,

то подснежником.

Силу эту, стихиям равную,

легко и радостно в груди несу

по Ленинграду,

по градам и весям,

по космосу.

Эта небесная,

с чуткой бездной

сообщающая сила

душу —

прозреть побудила,

тело —

презреть запрет:

плоть переходит в бесплотное —

в свет. —

Чувствую этот пространства охват.

Нет,

я не оставил сад.

Просто вера —

как ветер в души́ ветрила —

к звёздам вынесла, дали открыла,

телам неведомые;

просто

пост мой

вырос в размерах.

Так бывает.

Ведь сила эта

прибывает и прибывает.

Рыбе часть бы

такого наплыва счастья —

и той

море стало бы тесно,

и та разразилась бы песней...

Мерно идут века —

идут снегами, —

прессуются в пласты,

веля Земле остыть

и стать холодным камнем.

Но держится на любви

и будет согрета сердцами,

как вёснами.

И светоносные

протянутся мосты

между материками,

между звёздами.

А пока

я —

здесь, где им витать:

сколько отпущено времени,

будет действовать

живой, временный.

Не знакомы мне

голоса планет. —

Вслушиваюсь...

Неизвестных тел небесных

сферы огибая,

понимаю: мне сужены...

Да, впервые,

но как родные.

Отныне ваш я.

А та, голубая, —

моя.

Я страж её.

Но совсем не страшен.

Впущу всех —

влюблённых и поэтов,

нелюбимых и нелюдимых.

Не проходите мимо!

Увидите сокровенное —

как вдохновенна бывает Вселенная:

сколько жизни — тепла и света, —

в этом,

солнечном, земном её саду.

Хотите? — я проведу.

Услышите детский смех,

трели птичьи, стрекот цикад...

Я покажу восход и закат,

зиму и лето,

реки, моря и горы,

и не один чудный сад,

и не один дивный город.

И везде —

куда бы ни посмотрели —

светло от любящих сердец. —

Горят, откликаясь разно

на обретения и потери.

Кто — счастлив,

кто наивно,

кто тайно или страстно

в счастье верит...

______

Вот и я,

для смертных

поправ запреты, —

в ветры уйдя, в рассветы и выше,

в необозримый, казалось, простор,

откуда в вышний,

в зазвёздный выйду дозор, —

смотрю на мир,

так сотворённый искусно, —

смотрю из высей,

где обитают чувства, —

смотрю благодарным

и восхищённым взглядом,

подняв над планетой

души лампаду.

____________________

На главную страницу