Ростислав Дижур. «Скрижаль». Книга 1. Анан бен Давид
___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________
Анан бен Давид. — Основатель караимства, живший в VIII веке.
Победоносное
распространение ислама, которое шло вместе с завоеваниями арабов, привело не
только к взаимовлиянию верований народов Востока, но к и размежеванию людей по
религиозным взглядам. Всевозможные секты стали возникать и среди иудеев. Эти
новые, разного толка еврейские общины вероятно исчезли бы, не появись
энергичный человек — Анан, который объединил все эти антираввинские силы. Анан
провозгласил полную свободу в исследовании и толковании Моисеева учения.
Из
многих направлений этого раскольнического движения в иудаизме, выжила только
секта караимов. В средние века центр духовной жизни караимов находился сначала
в Испании, затем — в Византии, а в конце ХVI столетия переместился в Литву. К
середине 1980-х годов большинство караимов проживали в Израиле, где их
насчитывалось около двадцати тысяч.
*
И раввинские источники, и те
немногочисленные высказывания караимов, которые нашёл Скрижаль, связывали
возникновение этой новой иудейской секты с именем Анана. Сведений о том, чтó послужило толчком
к изменению взглядов этого человека и каким образом произошёл раскол по версии
самих караимов, Скрижаль отыскать не смог.
Согласно же свидетельствам раввинистов, конфликт разыгрался около 760
года, после смерти очередного эксиларха, когда претендентами на этот высший у
евреев диаспоры пост стали ближайшие родственники покойного. Ими были два родных брата: властолюбивый,
равнодушный к традиционному иудаизму Анан и скромный, почитающий Закон Иосия.
Несмотря на старшинство и более глубокие
богословские познания Анана, евреи избрали в эксилархи Иосию, и багдадский
халиф утвердил их выбор. Глубоко
оскорблённый Анан не захотел признать над собой власть младшего брата. Он воспользовался поддержкой своих
сторонников и провозгласил эксилархом себя.
Глава еврейской диаспоры считался в
Багдадском халифате одним из государственных сановников. Поэтому мусульманские власти усмотрели в
действиях Анана попытку восстания против халифа, который формально назначил
эксилархом другого человека. Самозванца
схватили и посадили в тюрьму. Как
виновного в государственной измене, его ожидала смертная казнь. Но Анану, утверждают раввинисты, необычайно
повезло: он встретил в тюрьме среди заключённых Абу Ханифа — известного
исламского богослова и правоведа. Этот
мусульманин и посоветовал обречённому на смерть иудею, как спасти свою жизнь.
Он же научил Анана, что говорить на суде, и тот в точности последовал
его советам.
Получив на суде слово, Анан пал перед
халифом на колени и с жаром воскликнул:
— О повелитель правоверных! Ты назначил эксилархом Иосию, моего
брата. Но распорядился ли ты поставить
его во главе двух религий или же одной?
— Во главе одной, — ответил изумлённый
халиф.
— О мудрейший!.. — просиял Анан и
облегчённо вздохнул. — Значит, всё-таки я не виновен. Ведь моя религия не имеет ничего общего с
верой тех евреев, над которыми ты поставил Иосию.
Халиф, разумеется, поинтересовался, что это
за религия, и получил исчерпывающий ответ.
Убедить главу мусульман в отличии своих взглядов от убеждений
раввинистов Анану уже не составило большого труда. Для этого он истолковал многие предписания
Торы в духе, диаметрально противоположном традиции иудеев. Для верности же он объявил, что новая религия
во многом совершенно солидарна с исламом.
Кроме того, он выказал уважение к пророку Мухаммеду, чем снискал
особенное расположение халифа.
В результате Анану удалось не только
избежать смертной казни, но и заручиться поддержкой арабских властей. А последователи у него нашлись: евреев,
которые относились к раввинистам враждебно, было немало.
Признав Мухаммеда как пророка мусульман,
Анан отдал должное также Иисусу как пророку христианского мира, а потому мог
рассчитывать на содействие со стороны приверженцев и этой мировой религии.
*
Образование многочисленной секты из
иудеев, которые придерживались разных взглядов, привело к расколам в их среде,
и в начале X века ананитов, названных так по имени основателя движения,
оставалось уже очень мало. Но из круга
последователей Анана выделились в самостоятельную секту те иудеи, которые
избегали крайних направлений этого реформированного иудаизма. Их стали называть караимами. Караимы отвергали талмудическое учение и
признавали только Моисеев кодекс.
Скрижаль вполне допускал, что раввинисты
могли исказить историю обращения Анана в религиозного вождя. По крайней мере, вдохновитель раскола в их
рассказе представлен в довольно неприглядном для него свете. Но поступки более поздних караимских лидеров,
— а сведения о них уже были достоверными, — очень уж напоминали действия именно
такого беспринципного человека, который ради спасения своей жизни готов
доказывать что угодно. Караимы в самом
деле не раз пытались обосновать свою непричастность к еврейству.
*
В 1853 году караимы литовского города Троки
— одного из главных центров их проживания на территории Российской империи —
подали царю ходатайство, в котором просили именовать их не евреями, а
российскими караимами исповедания Ветхого Завета. Согласия царя они тогда не получили. Тем не менее своё ходатайство караимы
неоднократно возобновляли. В качестве
одного из главных доводов они использовали холопскую выдумку: во время распятия
Иисуса Христа, утверждали караимы, их не было в Палестине, — они, дескать, уже
проживали в Крыму. Их прошение было
наконец удовлетворено. В 1863 году
император Александр II утвердил законопроект, согласно которому прежнее, закрепившееся за ними название
«евреи-караимы» укорачивалось теперь до одного слова — «караимы». Причём санкционированное властями отмежевание
этих потомков Израиля от еврейства не ограничилось столь малой формальностью:
караимов уравняли в правах со всеми российскими подданными.
И всё-таки новый закон остался, похоже,
только на бумаге. Иначе бы караимское
общество не обратилось в 1875 году к министру внутренних дел России с тем же
прошением: предписать местным властям именовать караимов караимами и не
применять к ним ограничительных законов, установленных для евреев. О благоприятном для караимов постановлении
1863 года запамятовали, видно, даже в самой канцелярии государя: ходатайство
было отклонено. Но караимы упорно хотели
отмежеваться от евреев. В 1892 году они
хлопотали о замене словосочетания «караимская синагога» словами «караимский
собор». Однако российское правительство
и в этот раз ответило им отказом.
В том же 1892 году очередной глава
караимского духовенства адресовал своё послание очередному русскому императору
c просьбой всё о том же: не приравнивать караимов к евреям. Аргументируя справедливость такого разграничения,
ходатай заметил, что во время еврейского погрома в 1881 году его единоверцы не
пострадали; значит, заключил он, «русский народ не считает караимов евреями
и не признаёт их врагами человечества, как евреев». Государь это прошение удовлетворил.
Хотя царское правительство несколько
улучшило правовой статус караимов, сомнений в их национальной принадлежности ни
у кого, видимо, не было. Скрижаль узнал,
что евреям в России запрещалось пользоваться родным языком для ведения торговых
книг. Караимы же в 1895 году подобное
разрешение получили: в этом постановлении
говорилось, что они могут вести свой учёт на родном для них языке. А в языке караимов ясно прослеживаются
заимствования из иврита.
*
С подобным же ходатайством — не причислять
их к евреям — обратились в Министерство внутренних дел рейха караимы
Германии. Это произошло после того, как
с приходом к власти Гитлера нацисты ввели здесь антиеврейские законы. В январе 1939 года эта просьба была
удовлетворена. Однако в ведомствах
рейха, которые отвечали за
уничтожение евреев, вопрос о расовой принадлежности караимов был поднят ещё
раз. Чтобы поставить точку в этом
запутанном деле, министерские чиновники решили довериться мнению еврейских авторитетов,
— людей, обречённых на смерть. Каждый из
троих опрошенных учёных, чтобы спасти своих братьев и сестёр, которые отрекались от родства по крови,
ответил, что караимы — не евреи. И во
время Второй мировой войны нацисты их, как правило, не преследовали.
*
Почти каждый день после работы Скрижаль
направлялся в библиотеку. До закрытия
читального зала оставалось ещё три с половиной часа, и он мог распоряжаться
этим временем по своему усмотрению.
Омрачало его лишь то, что сперва нужно было перекусить. На его пути в библиотеку находилась
одна-единственная в этом районе столовая — «Пельменная». В меню здесь неизменно значились только
пельмени и котлеты — и те и другие одинаково несъедобные. Приближаясь к этому заведению, он, бывало,
уговаривал себя, что есть почему-то не хочется, и шёл прямиком в читальный
зал. Но в таких случаях он через
час-другой невольно начинал думать о еде, и это мешало ему сосредоточиться на
занятиях. Наконец Скрижаль решил больше
не обманывать себя и не обходить столовую стороной.
Обрекая себя на многолетнюю
работу, взвешивая свои силы и всё то, что способно помешать его стремлению к
знаниям, он не в последнюю очередь думал о количестве противных пельменей и не
менее противных котлет, которые придётся съесть по дороге в библиотеку.
*
Бамбергер, Зелигман-Бер. — Талмудист. Родился в 1807 году в
Визенбронне, в Баварии. Умер в 1878 году в Вюрцбурге.
Получив
диплом раввина, Бамбергер поначалу не думал о профессиональной религиозной
деятельности. Он открыл в родном городе торговое дело и тем зарабатывал на
жизнь. Но его интерес к литературному наследию раввинизма рос и пересилил
желание преуспеть в коммерции.
Однажды,
когда Бамбергер изучал за своим прилавком старинные книги, к нему зашёл
постоянный клиент. Заметив покупателя, Бамбергер закричал: «Неужели в городе
нет другой лавки, что вы беспокоите меня?!» — и продолжил чтение.
Торговля у
него, конечно, не ладилась, и вскоре её пришлось прекратить. Бамбергер отдался
своему увлечению полностью — и через некоторое время стал главой ортодоксальных
евреев Германии.
*
Скрижаль получил предложение перейти на
работу в кооператив. Это было одно из
первых частных предприятий, которые открылись
в городе. Председатель кооператива,
энергичный и целеустремлённый мужчина, был увлечён реализацией своей
технической идеи: он мечтал запустить в массовое производство какой-то
изобретённый им прибор. Для
осуществления своего плана он нуждался в больших деньгах и решил заработать их
на создании программных продуктов.
Поиски высококвалифицированных программистов привели его к начальнику
Скрижаля — толковому и знающему человеку.
Председатель кооператива предложил ему сотрудничество. Тот согласился и порекомендовал в качестве
второго члена бригады пригласить Скрижаля.
Скрижаль принял предложение и подал
заявление об уходе из проектного института.
Поступая так, он терял стабильное и довольно неплохое жалованье в
государственном учреждении, но получал возможность заработать гораздо больше,
чем платили ему по должностному окладу.
Кроме того, он избавлялся от рабского прозябания в колхозах и на овощных
базах — от выполнения тех заданий, которые своим подневольным характером
унижали его человеческое достоинство.
Скрижаль вынашивал мечту оставить службу вообще и заниматься в
библиотеке ежедневно, полный рабочий день.
Он надеялся, что появившийся
шанс трудиться на себя может в недалёком будущем избавить его от необходимости
думать о деньгах и тем самым приблизит желанную свободу.
*
В
каждом письме дяди Ильи Скрижаль находил нечто новое и о своих родственниках, и
о том времени, в которое они жили.
Родные, не погибшие во время войны, хлебнули горя
в последующие годы.
Ты
просишь рассказать о детях деда Михеля. Хорошо, я попробую. Начну с самого
младшего, Матвея Сегалова, или Моти, как звали его родные, — единственного из
всех сыновей Михеля, который остался
после войны в живых.
Дядя Мотя был среднего
роста, чернявый, красивый мужчина, умный и весёлый. И хотя нигде, кроме хедера,
не учился, он стал удачливым коммерсантом. В наших краях, в местечке Тальное и
других, находились основные сахарные заводы Украины. Мотя занимался
обеспечением их сахарной свёклой и сбытом сахара, который там производился. Мотя, богатый человек,
привёз из соседнего села бедную еврейскую девушку Басю и женился на ней. Тётя Бася
была самой красивой женщиной, которую мне приходилось видеть в моей жизни. К
тому же она отличалась необыкновенной добротой и трудолюбием. Имея прислугу в
своём большом со многими комнатами доме, она сама мыла полы, я это хорошо
помню.
Но
время НЭПа прошло, и началась борьба с проявлениями капитализма. Дядю Мотю
объявили нэпманом, то есть подлежащим репрессии, и поэтому он решился со своей
семьёй бежать из Украины. Так он оказался в Ростовской области, на
железнодорожной станции Бирючи, где стал директором складов «Заготзерно».
Матвей проявил себя работящим и бережливым хозяином, за что и большой почёт
имел, и получал хорошие премии: склады его признавались лучшими в области. В
голодном 1932 году, чтобы сделать капитальный ремонт своих складов зерна, он израсходовал
несколько мешков пшеницы — для стимулирования рабочих, которые занимались ремонтом. Завистники
немедленно этим воспользовались и донесли на него. Государственные органы
докопались до нэпманского прошлого дяди Моти. Ему пришили расхищение зерна, и
выездная тройка ростовских судей приговорила его к десяти годам тюрьмы.
Перед
тем, как это случилось, я из колонии приехал в Киев и успешно сдал экзамены в
техникум. Учебный год начинался только через пару месяцев, и за мной, оставив
дома собственных троих детей, специально приехала тётя Бася. И она увезла меня
из Киева к себе, на станцию Бирючи. Больше месяца откармливали меня дядя Мотя с
тётей Басей, а когда я уезжал, они купили мне костюм, дали с собой в дорогу
денег и кусок сала толщиной в четыре пальца, что составляло тогда целое
состояние. Правда, сала того я так и не попробовал: ночью воры с крыши вагона,
через окно, утащили мой чемодан. Но деньги остались при мне, — тётя Бася перед
моим отъездом зашила их в подкладку моего пиджака. Вот такие они были люди.
Пишу, а глаза наливаются слезами...
А
сейчас представь себе: не прошло и месяца после моего возвращения в Киев, как
приезжает тётя Бася и сообщает о большом горе — дяде дали десять лет тюрьмы.
Всё
тот же Лейбыш, наш родственник, помог подготовить через юриста документы и
просьбу о помиловании. Только никто не решался отправиться в Москву. Боялись,
наверное. Ведь дядя Мотя считался «лишенцем», как называли тогда раскулаченных
и нэпманов, лишённых всех гражданских прав. И вот я, четырнадцатилетний подросток,
вызвался и поехал-таки в ЦИК — высший орган тогдашней власти — на приём к
самому председателю — Калинину.
За
удивительно роскошным столом в большом светлом кабинете сидел маленький худой
старичок с козлиной бородкой. Рядом с ним, с обеих сторон, сидели ещё двое.
Всесоюзный староста, как называли этого человека, даже не взял в руки
принесённый мной пакет. Мои бумаги забрал один из сидевших за тем большим столом. Он быстро пробежал глазами
прошение и что-то прошептал Калинину. Маленькие глазки председателя засверкали,
и он в ярости спросил у меня: «Сколько тебе лет?!». А когда я ответил:
«Четырнадцать», Калинин взорвался и закричал: «И в этом возрасте ты уже
становишься на защиту врагов народа?! Лишенцев?! Я таких не жалею!».
Кончилось
тем, что меня, плачущего горькими слезами, выгнали из кабинета. Не помню, чтобы
я плакал прежде, до этого случая. Даже когда моя мать умерла, слёз почему-то не
было.
Дядя Мотя отсидел,
вернее отработал, в лагерях полный срок, все десять лет. После освобождения его
сразу направили на Ленинградский фронт. И рядовой Сегалов, лишенец и враг
народа, прошёл всю войну и вернулся домой в орденах и медалях.
Они
с Басей очень любили друг друга, и после войны, когда им обоим было уже немало
лет, у них появился четвёртый ребёнок. Они назвали его Владимиром, по имени их
старшего сына, который воевал в
чине капитана и погиб на фронте...
*
Скрижаль по-прежнему испытывал
потребность передавать свои чувства поэтическими строками. С обострением мировосприятия, с
проникновением в глубинные, прозрачные родники речи стихи стали отражать
движения души довольно точно. В них
запечатлевалось усложнение и разрастание его внутреннего мира. В них всё яснее сказывались присущие
действительности скрытые токи и взаимосвязь всего и вся. Стихи являлись откликом и на глубоко личные
переживания, и на смятение в природе.
Они служили теми интимными проводниками, которые соединяли его
внутренний мир с миром внешним. И взаимовлияние,
взаимопроникновение этих двух обособленных вроде бы сред вселило в Скрижаля
неведомое ему ранее чувство устойчивого, незыблемого равновесия.
____________________
Вернуться на страницу с текстами книг «Скрижаль»